В осаждённое десятилетие не завезли любви,
По телевизору диктор, жирен и безволос,
Уговаривал: мол, без паники, дескать, общество оздоровим,
Говорил, потом вещание прервалось.
Ныне ее выдают главным образом малым сим:
Детям, калекам с перебитым хребтом,
Старикам, матерям и душевнобольным,
Ну, а мы, молодые, и так проживем.
Я не знаю, как близко я к последней черте,
Я не знаю, когда я пойму, что запасов нет,
Я не знаю, как долго мы сможем пробыть людьми,
Но, пожалуйста, если надо,
Возьми-возьми.
Как же мы любили, раскаляясь изнутри добела,
Как же тратили мы ее бездумно, когда была,
Как дарили щедро прохожим и городам,
Людям, которые боль приносили нам.
В осажденном десятилетии, где падает черный снег,
Где человек человеку хуже, чем волк-человек,
Где пытаются строить новый мир на крови,
Я живу на старых запасах любви.
Я не знаю, как близко я к последней черте,
Я не знаю, когда я пойму, что запасов нет,
Я не знаю, как долго мы сможем пробыть людьми,
Но, пожалуйста, если надо,
Возьми-возьми.
В осажденном десятилетии, где падает черный снег
Где человек человеку хуже, чем волк-человек,
Где пытаются строить новый мир на крови,
Я живу на старых запасах любви,
И, пожалуйста, если надо,
Возьми.
Я не знаю, как близко я к последней черте,
Я не знаю, когда я пойму, что запасов нет,
Я не знаю, как долго мы сможем пробыть людьми,
Но, пожалуйста, если надо,
Возьми-возьми.
Я не знаю, как долго мы сможем пробыть людьми,
Но, пожалуйста, если надо,
Возьми.
